Не стая воронов слеталась
На груды тлеющих  костей,
За Волгой, ночью, вкруг огней
Удалых  шайка собиралась.
Какая смесь одежд и лиц,
Племен, наречий, состояний!
Из хат, из келий, из темниц
Они стеклися для стяжаний!
Здесь цель одна для всех сердец —
Живут  без власти, без закона.
Меж  ними зрится и беглец
С брегов воинственного Дона,
И в черных локонах еврей,
И дикие сыны  степей,
Калмык, башкирец  безобразный,
И рыжий  финн, и с ленью праздной
Везде кочующий  цыган!
Опасность, кровь, разврат, обман —
Суть узы страшного семейства;
Тот их, кто с каменной душой
Прошел  все степени злодейства;
Кто режет хладною  рукой
Вдовицу с бедной сиротой,
Кому смешно  детей стенанье,
Кто не прощает, не щадит,
Кого убийство веселит,
Как юношу  любви свиданье.

  Затихло все, теперь луна
Свой бледный свет на них наводит,
И чарка пенного вина
Из рук в другие переходит.
Простерты на земле сырой,
Иные  чутко засыпают:
И сны зловещие летают
Над их преступной головой.
Другим рассказы сокращают
Угрюмой  ночи праздный час;
Умолкли  все — их занимает
Пришельца  нового рассказ,
И все вокруг его внимает:

   «Нас было двое: брат и я.
Росли мы  вместе; нашу младость
Вскормила  чуждая семья:
Нам, детям, жизнь была не в радость;
Уже  мы знали нужды  глас,
Сносили горькое презренье,
И  рано волновало нас
Жестокой  зависти мученье.
Не оставалось у сирот
Ни бедной хижинки,  ни поля;
Мы  жили  в горе, средь забот,
Наскучила нам эта доля,
И  согласились меж собой
Мы  жребий испытать иной:
В  товарищи себе мы взяли
Булатный  нож да темну ночь;
Забыли робость и печали,
А  совесть отогнали прочь.

  Ах, юность, юность удалая!
Житье  в то время было нам,
Когда, погибель презирая,
Мы  все делили пополам.
Бывало, только месяц ясный
Взойдет и станет средь небес,
Из подземелия мы в лес
Идем на промысел опасный.
За деревом сидим и ждем:
Идет ли позднею дорогой
Богатый жид иль поп убогий,—
Все наше! все себе берем.
Зимой, бывало, в ночь глухую
Заложим  тройку удалую,
Поем и свищем, и стрелой
Летим над снежной глубиной.
Кто не боялся нашей встречи?
Завидели в харчевне свечи —
Туда! к воротам, и стучим,
Хозяйку громко вызываем,
Вошли  — все даром: пьем, едим
И красных девушек ласкаем!

  И что ж? попались молодцы;
Не долго братья пировали;
Поймали  нас — и кузнецы
Нас друг ко другу приковали,
И стража отвела в острог.

  Я старший был  пятью годами
И вынесть больше брата мог.
В цепях, за душными стенами
Я уцелел — он изнемог.
С трудом дыша, томим тоскою,
В забвенье, жаркой головою
Склоняясь к моему плечу,
Он умирал, твердя всечасно:
«Мне душно  здесь... я в лес хочу...
Воды, воды!..» — но я напрасно
Страдальцу воду подавал;
Он снова жаждою  томился,
И градом пот по нем катился.
В нем кровь и мысли волновал
Жар  ядовитого недуга;
Уж  он меня не узнавал
И поминутно призывал
К себе товарища и друга.
Он говорил: «Где скрылся ты?
Куда свой тайный путь направил?
Зачем мой брат меня оставил
Средь этой смрадной темноты?
Не он ли сам от мирных пашен
Меня  в дремучий лес сманил
И ночью  там, могущ и страшен,
Убийству первый научил?
Теперь он без меня на воле
Один  гуляет в чистом поле,
Тяжелым  машет  кистенем
И позабыл в завидной доле
Он о товарище своем!..»
То снова разгорались в нем
Докучной совести мученья:
Пред  ним толпились привиденья,
Грозя перстом издалека.
Всех чаще образ старика,
Давно зарезанного нами,
Ему на мысли приходил;
Больной, зажав глаза руками,
За старца так меня молил:
«Брат! сжалься над его слезами!
Не режь  его на старость лет...
Мне дряхлый  крик его ужасен...
Пусти его — он не опасен;
В нем крови капли теплой нет...
Не смейся, брат, над сединами,
Не мучь  его... авось мольбами
Смягчит за нас он божий гнев!..»
Я слушал, ужас  одолев;
Хотел унять больного слезы
И удалить пустые грезы.
Он видел пляски мертвецов,
В тюрьму пришедших  из лесов,
То слышал их ужасный  шепот,
То вдруг погони близкий топот,
И дико взгляд его сверкал,
Стояли волосы горою,
И весь, как лист, он трепетал.
То мнил  уж видеть пред собою
На площадях  толпы людей,
И страшный  ход до места казни,
И кнут, и грозных палачей...
Без чувств, исполненный боязни,
Брат упадал ко мне на грудь.
Так проводил я дни и ночи,
Не мог минуты  отдохнуть,
И сна не знали наши очи.

  Но молодость свое взяла:
Вновь силы брата возвратились,
Болезнь ужасная прошла,
И с нею грезы удалились.
Воскресли мы. Тогда сильней
Взяла тоска по прежней доле;
Душа  рвалась к лесам и к воле,
Алкала воздуха полей.
Нам тошен  был и мрак темницы,
И сквозь решетки свет денницы,
И стражи клик, и звон цепей,
И легкий шум  залетной птицы.

  По улицам однажды  мы,
В цепях, для городской тюрьмы
Сбирали вместе подаянье
И согласились в тишине
Исполнить давнее желанье;
Река шумела в стороне,
Мы  к ней — и с берегов высоких
Бух! поплыли в водах глубоких.
Цепями общими  гремим,
Бьем волны дружными  ногами,
Песчаный видим островок
И, рассекая быстрый ток,
Туда стремимся. Вслед за нами
Кричат: «Лови! лови! уйдут!»
Два стража издали плывут,
Но уж  на остров мы ступаем,
Оковы  камнем разбиваем,
Друг с друга рвем клочки одежд,
Отягощенные водою...
Погоню видим за собою;
Но смело, полные надежд,
Сидим  и ждем. Один уж тонет,
То захлебнется, то застонет
И, как свинец, пошел ко дну.
Другой проплыл уж  глубину,
С ружьем в руках, он вброд упрямо,
Не внемля крику моему,
Идет, но в голову ему
Два камня полетели прямо —
И хлынула  на волны кровь;
Он утонул — мы в воду вновь,
За нами гнаться не посмели,
Мы  берегов достичь успели
И в лес ушли. Но бедный брат...
И труд, и волн осенний хлад
Недавних сил его лишили:
Опять недуг его сломил,
И злые грезы посетили.
Три дня больной не говорил
И не смыкал очей дремотой;
В четвертый грустною заботой,
Казалось, он исполнен был;
Позвал меня, пожал мне руку,
Потухший  взор изобразил
Одолевающую  муку;
Рука задрогла, он вздохнул
И на груди моей уснул.

  Над хладным  телом я остался,
Три ночи с ним не расставался,
Все ждал, очнется ли мертвец?
И горько плакал. Наконец
Взял заступ; грешную молитву
Над братней ямой совершил
И тело в землю схоронил...
Потом на прежнюю  ловитву
Пошел  один... Но прежних лет
Уж  не дождусь: их нет как нет!
Пиры, веселые ночлеги
И наши  буйные набеги —
Могила брата все взяла.
Влачусь угрюмый, одинокий,
Окаменел мой дух жестокий,
И в сердце жалость умерла.
Но иногда щажу  морщины:
Мне страшно  резать старика;
На беззащитные седины
Не подымается рука.
Я помню, как в тюрьме жестокой
Больной, в цепях, лишенный сил,
Без памяти, в тоске глубокой
За старца брат меня молил».

1821-1822